Лишний - Страница 22

Постучал. «Да…» — отозвался Петр Ильич, словно был в номере гостиницы и ждал кельнера с подносом. Вошел. Он полулежал, сдвинув за спину все подушки. На стуле рядом с кроватью — бутылка вина, бокалы. Вдоль стены — пустые бутылки, все пепельницы набиты окурками. В изножье кровати сидела Анна, как-то странно одетая. «Принеси-ка нам чего-нибудь вкусненького!» — приказала она и щелкнувшей зажигалкой прочертила в воздухе восьмерку, что означало: да поскорей же ты, неси вкусненькое и уматывай к черту! Тяга к деликатесам появилась и у Петра Ильича. «У тебя где-то припрятан «Иоганнесбергер» 1907 года, — капризно напомнил он. — Ты уж образуй пару бутылочек!..» И потянулся к кителю за деньгами, в расчете на то, что вознагражденная чаевыми прислуга язык распускать не станет. В спальне — сизые сумерки, окна зашторены, сигаретный смрад, винный дух. Странно одетая Анна поднялась, пошла вон, донесся голос ее: «Эй, пан управляющий, веник возьми, подмети-ка… Нож у тебя есть?.. Иди сюда, не могу банку открыть…» Пошел помогать и понял, в чем странность одежды той, кого мы называли Анной. Одежды не было! Абсолютно голая женщина расхаживала по комнатам и по-патрициански командовала мною, как вывезенным из Парфии рабом.

— Кончайте этот бордель! — вот что мог я сказать этой парочке.

Глава 23

Восемь долгих дней и ночей не отлипали они друг от друга. На фронте, к счастью, наступило затишье, немцы вели окопные работы и ремонтировали технику. Но тридцать три пехотные дивизии и шесть танковых — за каждой надо было следить. К тому же из-под Севека ушла в неизвестном направлении танковая дивизия, и приказ гласил: немедленно установить новое место ее дислокации.

Мы нашли ее, эту исчезнувшую дивизию. Игнату пришлось пойти на отчаянный шаг, он умыкнул заглянувшего в город офицера из штаба 3-й танковой армии, и то, что узнал он от него, вполне окупило хлопоты с захоронением трупа. К тому времени у меня появились хорошие контакты с управлением воинских перевозок, и полученные от офицера данные удалось перепроверить.

Есть пределы и у любовных излишеств. Петр Ильич возник в «Хофе» на десятые сутки с начала вакханалий. На тонких губах его поигрывала улыбочка набедокурившего мальчугана, уверенного в том, что грозные родители простят его. Он был молод и свеж, он мог продолжать свою работу, но речи повел странные, будто сейчас не май 1943 года на оккупированной территории, а московская весна 20-х годов. Он сказал, что они решили пожениться, он и Анна, и, насколько ему известно, факт бракосочетания может удостоверить командир партизанского отряда. Возможен и другой вариант: сделать Анне документы местной немки и в Лемберге зарегистрировать брак по всем правилам. И тогда они станут жить вместе и не расставаться.

— Как, кстати, зовут невесту? — поинтересовался я.

— Анна Станиславовна Шумак, 18-го года рождения, уроженка поселка Владимирское, район не помню… Да и какое это имеет значение? Паспорт-то немецким будет!

Вот они, женщины: ложь и ложь. Никакая она не Шумак — это Игнат установил точно. По отцу полячка, Анна Степановна (Стефановна) Червинекая, одесситка, и не 1918 года рождения, а 1916-го, два годика убавила себе. В конце 41-го убежала из Одессы, какая-то мутная история с румынским офицером, убила или придушила — это Игнат разузнает. Прибилась к партизанскому отряду, нашему, потом к польской бригаде «Блясковица». А в город этот попала по документам погибшей подруги, приютила ее польская семья, выдала за родственницу…

— Не против, женись… Свадебное путешествие намечено или нет? Если все к нему готово, то вопрос: номер в Ницце заказывать с видом на море или на горы?.. Или вас вполне устроит горный отель в Швейцарии?

Он смутился. Сказал, что жить без Анны не может. Но прежней пылкости уже не было. Месяц-другой — и одесситку можно будет безболезненно для него отъять.

— Анна с тобой хочет поговорить… насчет замужества…

Чему, конечно, я не поверил. И оказался прав. Она вторглась в квартиру мою, взяв ключи у Петра Ильича. Ждала меня в темноте, обозначая себя желтым кончиком зажженной сигареты. Голос был глухим, тихим, говорила она медленно, давая возможность обдумывать каждую фразу, и речь ее сводилась к тому, что Петра Ильича надо беречь. Он не топор, не отмычка, не фомка, он — тончайший инструмент, микроскоп, спаренный с телескопом. Он не просто добытчик сведений, представляющих громадный интерес. Он — ученый, и место его — в Москве, на оценке и обработке тех данных, что поступают от сотен рассеянных по Европе информаторов. Стрелять из-за угла — не его удел. И наилучшим выходом будет: набраться мужества и честно рассказать Москве, чьими руками загребается жар здесь. Сообщить о Петре Ильиче правду. Ему незачем скрывать ее, он чист перед присягой. Он — там, в баварском городишке, — выполнил боевой приказ, и выполнил безукоризненно, и подозревать его в чем-то преступно. В конце концов, недоверие к Петру Ильичу — это ведь ошибка, произошло легкое недоразумение…

Зажигалка теплилась в ладони, очень хотелось курить, но огонек мог придать вопросу какое-то особенное значение, и я поэтому сдержался, не закурил, спросил безразлично:

— А что за недоразумение?..

И услышал то, что знал, но вообще знал, а не в тонкостях, без подробностей. Злость поднималась во мне, и обидно было, так обидно!

По краю пропасти шли мы с Петром Ильичом, друг за друга цепляясь, — а эта, с темным прошлым бабенка, повиснуть на нас хочет! Слова лишнего не говорим, сугубо по делу только, а стоило Петру Ильичу полежать под одеялом с нею — и выдана тайна, адреса, пароли, явки, сигналы. Всё рассказал ей, возвысив ее, поставив ее надо мною!